Он взял нас за плечи и продолжал пониженным голосом:
– Но когда они вас ласкают и хвалят… Вот тогда…
– Вы говорите что-то страшно…
– Да, это страшно. Тогда бойтесь, тогда осматривайтесь, тогда… ищите, чтобы спас вас отец ваш небесный.
– Отец небесный! Но мы ведь не знаем… как это искать, что надо сделать…
– Что сделать?
– Чтобы он нас спас.
– Ага! И я это тоже не знаю… и я это… даже не стою, а он…
У Ивана Яковлевича в груди закипели слезы, и он стал говорить точно в экстазе:
– Я бедный грешник, который вышел из ничтожества: я червяк, который выполз из грязи, а отец держит меня на своих коленях; он носит меня в своих объятиях, как сына, который не умеет ходить, а не бросает меня, не сердится, что я такой неумеха, и хотя я глуп, но он мне внушает все, что человеку нужно, а я верю, что я у него могу понять как раз столько, сколько мне нужно, и… вы тоже поймете… вам дух скажет… Тогда придет спасение и вы не будете спрашивать: как оно пришло?.. И это все надо… тихо… Тсс! бог идет в тишине… Still!
Коза вдруг поник головою, сжал на груди руки и стал читать по-немецки «Отче наш». Мы без его приглашения схватили с голов свои шапочки и с ним вместе молились. Он кончил молитву, положил нам на головы свои руки и с полными слез глазами закончил свою молитву по-русски.
– Наш отец! – сказал он, – благодарю тебя, что ты вновь дал мне радость быть изгнанным за исполнение святой воли твоей. Укрепи сердца терпящих за послушание твоей воле и просвети разумом и милосердием очи людей, нас гонящих. Не оставь также этих детей твоих надолго в пустыне: дай им войти в разумение и вкусить то блаженство, какое я теперь по твоей благости ощущаю в моем духе. Дай им понять, в чем есть твоя воля! – И он еще раз обнял нас, поцеловал и пошел в город совершенно бесприютный и совершенно счастливый, а мы, у которых все было изобильно и готово, стояли на коленях, на пыльной дорожке, и, глядя вслед Козе, плакали.
Он будто метнул в нас что-то острое и вместе с тем радостное до восторга. Коза на нас что-то призвал, нас что-то обвеяло, мы хотели что-то понять, чтобы кончить мольбой о смягченьи сердец, и вдруг оба вскочили, погнались за ним и закричали:
– Иван Яковлич!..
Он остановился и обернулся, и показалось нам, будто он вдруг сделался какой-то другой: вырос как-то и рассветился. Вероятно, это происходило оттого, что он теперь стоял на холме и его освещало солнце. Но однако и голос у него тоже изменился. Он как-то будто лил слова по воздуху:
– Что вам еще? Что вам?
А мы не знали, что именно хотели ему сказать, и спросили:
– Увидим ли мы вас когда-нибудь?
Он ясно отвечал:
– Увидите.
– Когда же это будет?
Он глуше проговорил:
– Это случится… может быть… совсем неожиданно, а потом это опять не случится, и потом это опять иногда случится…
Мы, казалось, бежали за ним, а между тем он один шел впереди, а мы все отставали и кричали:
– Где мы увидимся?
Но он отвечал уже издалека:
– Вес равно, – и начал разводить руками во все стороны, точно хотел пояснить, что для свидания с ним «иногда» все стороны равны. Пространство для него не существует. «Все равно… иногда увидимся… и опять… не увидимся… иногда», и еще что-то такое, а сам все дальше и дальше от глаз, и вдруг как-то будто даже смешно затрепетал ручками и побежал-побежал, и скрылся, и с тех пор ушло очень много лет, и Козы долго, очень долго не было передо мною, но потом вдруг он совершенно неожиданно явился раз, и два, и еще втретье, и стал так близко, как будто он и не отходил, а между тем… все бежит и бежит вперед… И в эти минуты мне показалось, будто и я не совсем все стоял… И я будто иногда плелся и тоже помаленечку подвигался, но зато я чувствовал и то, как я слаб, как я устал и дальше плестись не в силах… Кончено! я отстану и его опять уже никогда более не увижу!.. Но тут всегда приходит нежданная помощь: откуда-то кто-то возьмется и покажет «где бог»… и тогда сейчас же опять обозришься, всех своих тогда чувствуешь в собственном сердце, и ни с одним из них уже не боишься расстаться, потому что «у всех напоенных одним духом должно быть одно разумение жизни».